annotation
-annotation
-Cite
- -Epigraph
footnote
-Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
-Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили расчета.
-На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычный час, то есть в восемь часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване.. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
-«Да, да, как это было? — думал он, вспоминая сон. — Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: — Il mio tesoro, и не Il mio tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины», — вспоминал он.
-Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь. «Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще там было отличного, да не скажешь словами и мыслями даже наяву не выразишь». И, заметив полосу света, пробившуюся сбоку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел халат. И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб.
-«Ах, ах, ах! Ааа!..» — замычал он, вспоминая все, что было. И его воображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся безвыходность его положения и мучительнее всего собственная вина его.
-«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» — приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.
-Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел жены в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.
-Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он считал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса, отчаяния и гнева смотрела на него.
-— Что это? это? — спрашивала она, указывая на записку.
-И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучала Степана Аркадьича не столько самое событие, сколько то, как он ответил на эти слова жены.
-С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда они неожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном. Он не сумел приготовить свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его вины. Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным — все было бы лучше того, что он сделал! — его лицо совершенно невольно («рефлексы головного мозга», — подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
-Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не хотела видеть мужа.
-«Всему виной эта глупая улыбка», — думал Степан Аркадьич.
-«Но что же делать? что делать?» — с отчаянием говорил он себе и не находил ответа.
-Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступке. Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался только в том, что не умел лучше скрыть от жены. Но он чувствовал всю тяжесть своего положения и жалел жену, детей и себя. Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так на нее подействует. Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса, но смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что он не верен ей, и смотрит на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощенная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна. Оказалось совсем противное.
-«Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! — твердил себе Степан Аркадьич и ничего не мог придумать. — И как хорошо все это было до этого, как мы хорошо жили! Она была довольна, участлива детьми, я не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела. Правда, нехорошо, что она была гувернанткой у нас в доме. Нехорошо! Есть что-то тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею гувернанткой. Но какая гувернантка! (Он живо вспомнил черные плутовские глаза m-lle Roland и ее улыбку.) Но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего., И хуже всего то, что она уже… Надо же это все как нарочно! Ай, ай, ай! Аяяй! Но что же, что же делать?»
-Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: — надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
-«Там видно будет, — сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
-— Из присутствия есть бумаги? — спросил Степан Аркадьич, взяв телеграмму и садясь к зеркалу.
-— На столе, — отвечал Матвей, взглянул вопросительно, с участием, на барина и, подождав немного, прибавил с хитрою улыбкой: — От хозяина извозчика приходили.
-Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: — «Это зачем ты говоришь? разве ты не знаешь?»
-Матвей положил руки в карманы своей жакетки, отставил ногу и молча, добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на своего барина.
-— Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили вас и себя понапрасну, — сказал он, видимо, приготовленную фразу.
-Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить на себя внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перевранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.
-— Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, — сказал он, остановив на минуту глянцевитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшего розовую дорогу между длинными кудрявыми бакенбардами.
-— Слава богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
-— Одни или с супругом? — спросил Матвей.
-Степан Аркадьич не мог говорить, так как цирюльник занят был верхнею губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.
-— Одни. Наверху приготовить?
-— Дарье Александровне доложи, где прикажут.
-— Дарье Александровне? — как бы с сомнением повторил Матвей.
-— Да, доложи. И вот возьми телеграмму, передай, что они скажут.
-«Попробовать хотите», — понял Матвей, но он сказал только:
-— Слушаю-с.
-Степан Аркадьич уже был умыт и расчесан и сбирался одеваться, когда Матвей, медленно ступая поскрипывающими сапогами, с телеграммой в руке, вернулся в комнату. Цирюльника уже не было.
-— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то есть, угодно, — сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову набок, уставился на барина.
-Степан Аркадьич помолчал. Потом добрая и несколько жалкая улыбка показалась на его красивом лице.
-— А? Матвей? — сказал он, покачивая головой.
-— Ничего, сударь, образуется, — сказал Матвей.
-— Образуется?
-— Так точно-с.
-— Ты думаешь? Это кто там? — спросил Степан Аркадьич, услыхав за дверью шум женского платья.
-— Это я-с, — сказал твердый и приятный женский голос, и из-за двери высунулось строгое рябое лицо Матрены Филимоновны, нянюшки.
-— Ну что, Матреша? — спросил Степан Аркадьич, выходя к ней в дверь.
-Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед женой и сам чувствовал это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.
-— Ну что? — сказал он уныло.
-— Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и все в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься….
-— Да ведь не примет…
-— А вы свое сделайте. Бог милостив, богу молитесь, сударь, богу молитесь.
-— Ну, хорошо, ступай, — сказал Степан Аркадьич, вдруг покраснев. — Ну, так давай одеваться, — обратился он к Матвею и решительно скинул халат.
-— Матвей уже держал, сдувая что-то невидимое, хомутом приготовленную рубашку и с очевидным удовольствием облек в нее холеное тело барина.
-Note
-section
-Тест 1
- -Тест 2
-Два абзаца
- -Тест 3
- -Тест 4
- -Тест 6
- -Тест 8. Оформление кода
1
-«Белая гвардия» — не просто роман, но своеобразная хроника времени — хроника, увиденная через призму восприятия «детей страшных лет России».
-Судьба издерганной дворянской семьи, задыхающейся в кровавом водовороте гражданской войны, под пером Булгакова обретает черты эпической трагедии всей русской интеллигенции — трагедии, отголоски которой доносятся до нас и теперь...
-Пошел мелкий снег и вдруг повалил хло-
-пьями. Ветер завыл; сделалась метель.
-В одно мгновение темное небо смешалось с
-снежным морем. Все исчезло.
-— Ну, барин, — закричал ямщик, — беда:
-буран![3]
-И судимы были мертвые[4] по написанному
-в книгах сообразно с делами своими.
-Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй[5]. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс[6].
-Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины[7] не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?[8]
-Через год после того, как дочь Елена[9] повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом[10], и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин[11], после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город[12], в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго[13], что на Взвозе.
-Когда отпевали мать, был май, вишенные деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр[14], от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.
-Алексей, Елена, Тальберг и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка[15], оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого Святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик Бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?
-Улетающий в черное, потрескавшееся небо Бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
-Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх... эх...
-Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник»[16], часы играли гавот[17], и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны[18], бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.
-Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV[19], нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, — все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей[20], молвила:
-— Дружно... живите.
-Но как жить? Как же жить?
-Алексею Васильевичу Турбину, старшему — молодому врачу — двадцать восемь лет. Елене — двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу, — тридцать один, а Николке — семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило[21] на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера[22], и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.
-Упадут стены[23], улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:
-— Живите.
-А им придется мучиться и умирать.
-Как-то, в сумерки[24], вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу Александру, сказал:
-— Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое время... Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот...[25]
-Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль. Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас же за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.
-— Что сделаешь, что сделаешь, — конфузливо[26] забормотал священник. (Он всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) — Воля Божья.
-— Может, кончится[27] все это когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? — неизвестно у кого спросил Турбин.
-Священник шевельнулся в кресле.
-— Тяжкое, тяжкое время, что говорить, — пробормотал он, — но унывать-то не следует...
-Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски, на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой цветной закладкой.
-— Уныния допускать нельзя, — конфузливо, но как-то очень убедительно проговорил он. — Большой грех — уныние... Хотя кажется мне, что испытания будут еще. Как же, как же, большие испытания. — Он говорил все увереннее. — Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности конечно, больше все богословские...
-Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу, и прочитал:
-— «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь»[28].
-Спустя уже много лет, когда возник вопрос о передаче архива Булгакова на госхранение и о публикации его произведений, сестра писателя, Надежда Афанасьевна Земская, ближе всех стоявшая к брату и проявлявшая наибольший интерес к его творческому наследию, написала Е. С. Булгаковой письмо (5 марта 1956 г.), в котором очень точно охарактеризовала ситуацию с булгаковскими посвящениями. Вот текст этого важного письма:
-«Милая Люся!
-Я знаю, что теперь ты работаешь над подготовкой Мишиного архива для сдачи его в Пушкинский Дом (первую часть архива Е. С. Булгакова сдала в Пушкинский Дом, но основную часть передала в Отдел рукописей „Ленинки". —
Я знаю, что были случаи, когда посвящения у него выпрашивали, что он был против посвящений и в последнее время собственноручно снимал все посвящения со своих произведений. Поэтому я думаю, что не надо оставлять посвящения ни на одном из его произведений.
-Особо следует сказать о посвящении на печатных экземплярах романа „Белая гвардия". Там стоит: „Любови Евгеньевне Белозерской". Когда я впервые прочитала это посвящение, оно было для меня совершенно неожиданным и даже больше того — вызвало тяжелое чувство недоумения и обиды. Михаил Афанасьевич писал „Белую гвардию" до своего знакомства с Любовью Евгеньевной. Я сама видела в 1924 году рукопись „Белой гвардии", на которой стояло: „Посвящается Татьяне Николаевне Булгаковой", т. е. первой жене брата Миши. И это было справедливо: она пережила с Мишей все трудные годы его скитаний, после окончания Университета, в 1916—17 году, и в годы гражданской войны, она была с ним в годы начала его литературной деятельности. Об этом есть свидетельства и в его письмах и в рассказах начала двадцатых годов. Роман „Белая гвардия" создавался при ней.
-Поэтому снятие ее имени и посвящение романа „Белая гвардия" Любови Евгеньевне было для нас, сестер Михаила Афанасьевича, и неожиданным, и неоправданным.
-Это мое мнение разделяет и сестра Вера, которая тоже видела рукопись романа „Белая гвардия" с посвящением Татьяне Николаевне Булгаковой.
-Я прошу тебя не оставлять никаких посвящений ни на одном произведении Михаила Афанасьевича, в том числе снять посвящение и с „Белой гвардии". Да ты и сама знаешь, что Михаил Афанасьевич снимал все посвящения со своих произведений, говоря, что не нужно их.
-Написать тебе это письмо я считаю своим долгом, так как думаю, что моя просьба о снятии посвящений совпадает с волей брата Миши» (НИОР РГБ, ф. 562, к. 35, ед. хр. 4).
-Трудно что-либо возразить против доводов Н. А. Земской, поскольку действительно Булгаков собственноручно снимал посвящения со своих произведений, в том числе и посвященных Л. Е. Белозерской. Об этом прекрасно знала Е. С. Булгакова, видя вырванные с посвящениями места в рукописях Булгакова, не исключая и роман «Белая гвардия». Но она, внутренне соглашаясь, видимо, с Н. А. Земской, все-таки оставила посвящение Л. Е. Белозерской при печатании романа. Очевидно, были еще какие-то обстоятельства, которые нам неизвестны. Ко всему, что было связано с волей автора, Е. С. Булгакова относилась чрезвычайно внимательно и строго.
-При недавнем обнаружении дневников писателя выяснилась и фактическая сторона этого важного и занимательного вопроса. Вот как она выглядела, если судить по записям самого Булгакова. Запись в ночь на 28 декабря 1924 г.: «У газетчика случайно на Кузнецком мосту увидал 4-й номер „России". Там первая часть моей „Белой гвардии"... Не удержался... купил номер. Роман мне кажется то слабым, то очень сильным. Разобраться в своих ощущениях я уже больше не могу. Больше всего почему-то привлекло мое внимание посвящение. Так свершилось. Вот моя жена». И далее следуют записи, которые как бы объясняют, почему писатель внес изменения в посвящение в пользу второй жены: «...подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко...» «...Ужасное состояние: все больше влюбляюсь в свою жену...» Пребывая в «ужасном состоянии», Булгаков при подготовке романа к изданию отдельной книгой в 1925 г. заменил в посвящении фамилию Белозерской на Булгакову, так как в апреле того же года они зарегистрировали свое фактическое супружество в загсе. Этот факт изменения фамилии в посвящении также весьма красноречив.
-Такова история с посвящением романа «Белая гвардия». Не исключено, что со временем эта история пополнится какими-то новыми фактами. Но решать вопрос в принципе — оставлять или не оставлять посвящения на произведениях Булгакова — придется при печатании академического собрания сочинений писателя.
-И. Ф. Бэлза постоянно подчеркивал, что все творчество Булгакова в той или иной мере овеяно духом и пропитано идеями и мыслями Пушкина, и особенно указывал на его стремление воспринять от Пушкина «грандиозный диапазон раскрытия и обобщения образов». Подробнее см.:
Булгаков прекрасно понимал также, что революционные события в России — явление не мимолетное, а трагически-значительное и оно потребует нового отсчета времени, хотя в сравнении с Рождеством Христовым оно и преходяще, и окрашено в иные цвета.
-Что касается конкретно года 1918-го, то для Украины он был ошеломляющим: смена властей (зачастую с прямо противоположными целями и задачами) происходила калейдоскопически. Мы уже приводили в комментариях к «Киев-городу» составленный Н. А. Земской перечень смены властей в Киеве. Но нам представляется целесообразным вновь отметить (более обобщенно) наиболее важные политические вехи того времени, поскольку именно о них идет речь в романе. Итак:
-— 31 октября (13 ноября) 1917 г. (Булгаков в это время находился в Вязьме) после ожесточенных боев власть захватывает Центральная Рада, которая сначала провозгласила (7/20 ноября 1917 г.) Украинскую Народную Республику (УНР) в составе федеративной Российской республики, а затем (11/24 января 1918 г.) объявила УНР независимым государством;
-— 26 января 1918 г. (8 февраля) Киев занимают большевики и устанавливают советскую власть;
-— 1 марта 1918 г. город взят германскими войсками, и на короткое время восстанавливается власть Центральной Рады;
-— 29 апреля 1918 г. вместо распущенной немцами Центральной Рады объявляется власть гетмана П. П. Скоропадского как главы «Украинской державы»;
-— 14 ноября 1918 г. Симон Петлюра и его сподвижники («Директория») объявляют восстание против гетмана, и ровно через месяц, 14 декабря, восставшие захватывают Киев;
-— 5 февраля 1919 г. красногвардейцы вышибают Симона Петлюру из Киева и вновь объявляют власть советов.
-Часто вспоминая «светлую королеву», Булгаков в своих письмах к близким обращался и к матери, ведя душевную с ней беседу. Так, в письме к своему другу П. С. Попову (24 апреля 1932 г.), в доверительном собеседовании с ним, он коснулся самых сокровенных сторон своей жизни и закончил свою «исповедь» трогательным обращением к матери. Вот отрывок этого прекрасного и в то же время очень грустного текста: «Дорогой Павел Сергеевич, итак, мои заметки. Я полагаю, что лучше всего будет, если, прочитав, Вы бросите их в огонь. Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией. Мне нравится она за то, что она, ничего не бракуя, одинаково охотно поглощает и квитанции из прачечной, и начала писем, и даже, о позор, позор, стихи! С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин — не стихи!), и если сочинял, то исключительно сатирические, вызывая отвращение тетки и горе мамы, которая мечтала об одном, чтобы ее сыновья стали инженерами путей сообщения. Мне неизвестно, знает ли покойная, что младший стал солистом-балалаечником во Франции, средний ученым-бактериологом все в той же Франции, а старший никем стать не пожелал.
Умирая, Булгаков сказал своей сестре Надежде: «Я достаточно отдал долг уважения и любви к матери, ее памятник — строки в „Белой гвардии"».
-...с
— Писал ли М. А. по документам?
-— На основании виденного.
-— Тальберг предатель?
-— Конечно».
-В конце 1920-х (точная дата пока не установлена) Булгаков приступил к редактированию (корректировке) первых двух частей романа (напомним, что первый том «Белой гвардии» был выпущен в Париже в 1927 г. без вмешательства автора). Внесенные им изменения и дополнения не нашли отражения ни в одном печатном издании, кроме:
В дальнейшем вся позднейшая авторская правка отмечена нами так: «В поздн. правке», и далее идет откорректированный автором текст.
-Оба брата добровольно ушли в Деникинскую армию (1919), воевали с большевиками, получили ранения, оказались в эмиграции, испытали мытарства и в конце концов осели в Париже. Как отмечал сам Булгаков, Иван стал «солистом-балалаечником», а Николай «ученым-бактериологом». «Николка» оказывал старшему брату огромную помощь в писательском деле: собирал для него материал о Мольере, защищал его авторские права, помогал, правда безуспешно, организовать поездку за границу. Добился выдающихся результатов в науке. Иван же, будучи более чутким и ранимым, поэтически одаренным (писал прекрасные стихи), не мог жить на чужбине, постоянно страдал, что видно и из писем его М. Булгакову. Быть может, те же чувства тоски испытывал и «Николка», но он был более сдержан (да и что он мог написать старшему брату, которого в «собственной» стране травили как собаку). Старший Михаил, страстно стремившийся повидать братьев, так и не смог их увидеть. Где-то внутренне понимая несбыточность своей мечты, Булгаков в феврале 1930 г. написал Николаю: «Одна мысль тяготит меня, что, по-видимому, нам никогда не придется в жизни увидеться». Вообще, только на примере судьбы братьев Булгаковых можно увидеть всю трагичность русской истории XX в. В чем, в сущности, провинились братья Булгаковы, чтобы испытать такую ужасную, противоестественную судьбу? Быть может, в том и состояла их «вина», что они были лучшими представителями русского народа?
-Что касается образа Николки в романе, то о нем с восхищением писали многие литераторы и критики, в том числе и в эмиграции. Михаил Осоргин, исключительно положительно оценив роман в целом, о Николке писал так: «Прекрасным и честным пером художника-психолога нарисованы фигуры братьев Турбиных и нескольких офицеров: в Николке Турбине, юнкере, много от Пети Ростова, — красивый и кристально-чистый образ юноши-патриота» (Последние новости. 1929. № 2954. 25 апреля).
-Второй русский царь из династии Романовых, Алексей Михайлович (1629—1676), был большим поклонником соколиной охоты. Французский король Людовик XIV (1638—1715) пользовался в России наибольшей известностью.
-—